Особое внимание Екатерины привлекли собранные Татищевым известия о немецко-русских связях в эпоху Средневековья: о том, что киевский великий князь Изяслав встречался в Майнце с салическим императором Генрихом IV[754] и что дочь великого князя Всеволода I Параскева, Пракседис или Евпраксия под именем Адельгейд вышла замуж вначале за маркграфа Генриха I Штадского (фон Штаде, «Брауншвейгского» у Екатерины), а после его смерти – даже за императора Генриха IV[755]; что и он – якобы через ольмюцкого епископа Адальберта – и венгерский король Геза – каждый пытался подарками склонить Всеволода к союзу друг против друга, но что последнему удалось помирить их[756]; что император Фридрих I Барбаросса присылал великому князю Андрею Боголюбскому зодчих для строительства Успенского собора во Владимире[757].
Если степень влияния Истории Российской Татищева на Записки касательно Российской истории еще далеко не изучена, а также достоверно неизвестно, насколько точно следовала Екатерина выпискам, которые для нее делали сотрудники Миллера, то о ее проводниках в мир за пределами русской истории имеются лишь самые первые сведения. В 1790-е годы ее ближайшими ассистентами были два немца – сотрудника Петербургской академии наук: Иоганн Генрих Буссе – библиотекарь, издатель журнала Journal von Rußland и редактор газеты St. Petersburger Zeitung, выходивших на немецком языке, ставший позднее пастором лютеранской общины Васильевского острова и советником консистории[758]; а также Христиан Фелькнер, переводивший поздние части Записок касательно Российской истории на немецкий язык. По крайней мере эти два педанта, писала императрица Гримму, гарантированы ей в качестве читателей[759].
2. Сравнительный словарь
В другой раз, когда Екатерина попыталась выступить исследовательницей и не побоялась опубликовать результаты своих трудов, в качестве ассистента и эксперта она выбрала себе академика Петра Симона Палласа. В 1786–1787 и 1789 годах oн выпустил в двух частях словарь, содержавший сравнительные списки слов, примеры для которых императрица собирала сама, – Linguarum totius orbis vocabularia comparativa; Аugustissimae cura collecta (Сравнительные словари всех языков и наречий, собранные десницею Высочайшей Особы)[760]. Еще современники задавались вопросом о научной целесообразности этого труда, и создается впечатление, что оба именитых автора относились к плоду своей деятельности без особой страсти. Защищая свою репутацию два десятилетия спустя, Паллас оправдывался перед уважаемым филологом Фридрихом Аделунгом: от поручения отказаться он не мог, а расположить материал по своему усмотрению ему дозволено не было; кроме того, редактируя материалы, он испытывал давление со стороны нетерпеливой Екатерины[761]. Императрица, в свою очередь, тоже пустила интерпретаторов ее кропотливых лингвистических занятий по ложному следу. Весной 1785 года, преуменьшая значимость своих исследований, она писала Циммерману, что для избавления от ипохондрии и скуки в течение девяти месяцев выбирала от двух до трех сотен русских «коренных слов» (mots radicaux) – и подбирала к ним соответствия из более чем двухсот языков: «После того как я прочла книгу об уединении, этот конек мне наскучил»[762]. Поскольку, однако, из писем к Гримму и Циммерману и из дипломатических депеш известно о сильнейшем потрясении, которое вызывала у Екатерины смерть ее любимого фаворита Александра Дмитриевича Ланского в июне 1784 года[763], некоторые историки считали достаточным свести все объяснения к необходимости развеяться – за любым, пусть даже бесполезным в перспективе, занятием.
Книга Циммермана и в самом деле не оставила Екатерину равнодушной. Возможно, однако, императрица просто смогла спрятать обычную лесть за риторической фигурой: она похвалила труд автора, позволив себе заметить, что вызванное им восхищение пересилило у нее даже увлеченность ее собственными научными занятиями[764]. Кроме того, односторонняя психологическая трактовка подчиняет себе другую, не менее важную биографическую информацию, содержащуюся в тех же самых источниках, а также ее научный контекст, причем игнорируется устойчивость и политическая мотивированность лингвистических интересов Екатерины[765]. Наконец, обманчиво представление, что под влиянием личностного кризиса 1784 года императрица утратила интерес к русской истории. В действительности она лишь приостановила написание и публикацию Записок касательно Российской истории. Ее интерес к истории тем не менее был не только жив, но и не ограничивался более рамками Российской империи. Собственные исследования добавили ему новое, универсально-историческое измерение. Ее понимание всемирной истории как истории человеческого духа, поступательного, вопреки всем противоречиям и откатам назад, распространения цивилизации и просвещения, не было чем-то новым. Это видение восходит к ее рецепции исторической философии Вольтера и энциклопедистов в середине 1750-х годов, будучи, таким образом, даже старше, чем ее интерес к истории России. Новым для Екатерины 1780-х годов стало возникшее у нее под воздействием прочитанной литературы стремление внести свой личный, практический вклад в написание истории народов мира.
Еще в 1779–1780 годах она вовлекла Гримма в дискуссию о книге Des époques de la nature (Эпохи природы) Жоржа Луи Бюффона[766]. Если до сих пор в письмах Вольтеру и Дидро императрица в основном говорила о политике и просвещенческой практике и – в отличие от Фридриха II – никогда не высказывалась о философии, то теперь она истязала своего корреспондента дотошными вопросами, касавшимися взглядов Бюффона на возникновение Солнечной системы и планет[767]. Как и следовало ожидать, знаменитый ученый ответил ей лично и подарил экземпляр полного собрания своих сочинений, который императрица впоследствии сама дополнила новым, роскошно выполненным изданием[768]. Правда, гипотезы Бюффона о возникновении, возрасте и перспективах Земли российская цензура, подобно цензуре многих европейских государств, сочла несовместимыми с библейской картиной мира[769], однако Екатерина отзывалась о них как о «non plus ultra[770] […] человеческого гения». Бюффон казался ей достойным сравнения разве что с Ньютоном, а его писательский талант она высоко ценила[771]. В числе разных ценных подарков она отправила ему коллекцию всех медалей, отлитых в России за время ее правления. Когда в 1782 году сын Бюффона приехал в Россию, чтобы поблагодарить императрицу от имени отца, она отобедала с ним в Царском Селе, а в Эрмитаже приказала установить мраморный бюст Бюффона работы Жана Антуана Гудона[772].
Еще в период своих лингвистических исследований – в 1784–1785 годах – императрица, якобы утратившая способность к серьезной работе, прочла Историю астрономии Жана Сильвенa Байи, пыталась через Гримма наладить контакты с другими учеными Запада, а берлинскому книгоиздателю Николаи на сей раз поручила составить для нее список всех имеющихся в наличии словарей и лингвистических справочников[773]. Главными источниками знаний в ее лингвистических исследованиях стали этнографические и филологические сведения из Monde primitif (Первобытный мир) Антуана Кура де Жебелена[774]. Поскольку до нас дошли всего две короткие выписки, сделанные императрицей из этого произведения[775], трудно судить, как она понимала сочинения этих весьма значимых французских писателей. Однако ее круг чтения создает картину серьезного просвещенческого интереса к вопросам возникновения мира, жизни, растений, животных, людей, народов и языков.
Именно поэтому Екатерина не ошиблась, назначив Палласа редактором и издателем своей лингвистической коллекции. Отметим, что в юные годы он изучал медицину, математику, физику, зоологию и ботанику в Берлине, Галле и Гёттингене и уже в молодости добился первых успехов на научном поприще в Голландии и Англии[776]. Тем не менее в ходе экспедиций по Российской империи по поручению Петербургской академии Паллас наряду с природными факторами и экономическими ресурсами изучал также народы, религии и языки[777]. И если он благодаря своим полевым лингвистическим исследованиям и навыкам ботаника мог стать ценным советчиком для императрицы в деле классификации корней, основ и ветвей, то в своих лингвистических штудиях императрица, очевидно, следовала предположениям своих французских авторитетов. В запутанных европейских дебатах о вавилонском смешении языков сказали свое слово и Бюффон, и Кур де Жебелен: человечество имеет единое происхождение, оно отделилось от мира животных, а все языки в истории человечества возникли из одного праязыка[778]. К тому же многоязычие Российской империи уже вдохновило в свое время Лейбница на собственный проект – путем составления сравнительных списков слов он рассчитывал обнаружить хотя бы один евразийский праязык[779].
